Десять лет назад в немецком издательстве Reichert вышла книга под названием „Мусульманин – подданный – гражданин. Изменение идентичности в результате общественных трансформационных процессов в мусульманских восточных провинциях Южного Кавказа (конец 18-го – начало 20-го века)“. Автор этого необычайного по объему проработки и качеству информации труда – Ева-Мария Аух – ныне профессор Берлинского Университета им. Гумбольдта, глава чуть ли не первой в Европе кафедры Истории Азербайджана. Увесистый том на 680 страниц состоит из двух основных частей: первая охватывает период с конца 18-го до середины 19-го века и рассказывает об Азербайджане в пору ослабления персидской власти, а также в период присоединения к Российской Империи. Часть вторая посвящена восприятию мусульман своего положения и идентичности, начинается она с периода реформ второй половины 19-го века, а завершается революционным 1905 годом. Если присмотреться, то в книге найдется и дополнительная третья часть. Это свод всевозможных таблиц и графиков, касающихся политических организаций, общественных сообществ, изданий, религиозных, экономических и культурных факторов, по своему раскрывающих формирование молодой нации.
Главная тема книги – становление идентичности (Identitätswandel) азербайджанцев. Сразу надо сказать, что объектом исследования Евы-Марии Аух являются только северные азербайджанские ханства, ставшие частью Российской Империи и вошедшие позднее в состав Азербайджанской Демократической Республики. С конца 18-го до начала 20-го века автор скрупулезно, шаг за шагом прослеживает процесс меняющейся идентичности, концентрируясь на переломных моментах, переходных ситуациях и исторических цезурах, которые лучше всего высвечивают поиски коллективного осознания своей принадлежности к единому народу. Как менялось восприятие самих себя у мусульманского населения юго-восточного Кавказа? На каких основах складывалось их чувство солидарности? Каким образом они ориентировались в ситуации внешнего давления и внутренней неразберихи? Когда и под влиянием каких факторов родовые, клановые и общинные связи расширились и превратились в осознание этнической группы, которая стала народом и нацией? Благодаря или вопреки чему у них развилась потребность в национальном единении, которая, в конце концов, привела к созданию независимого государства?
Хотя, в первую очередь, это исторические исследования, однако, было бы неверно ограничить историю формирования идентичности азербайджанцев одними лишь политико-экономическими перипетиями. Перед нами междисциплинарный труд, так как он прослеживает развитие культуры и образования, оглядывает языковую ситуацию и учитывает религиозные токи. По мысли исследователя Хакмана, и персональная и коллективная идентичность неразрывно связаны с культурой, религией, отношением к языку, подходом к литературе, традициями образования. Вместе с категориями пола, семьи, рода, общины, народа, региона и нации они находятся в прямой связи с процессами ситуативного самовосприятия, и как следствие, восприятием чужих. Причем процессы объединения являются результатом исторического развития, а не заданы изначально.
Напоследок небольшая оговорка: главная цель данной рецензии – привлечь внимание читателя к труду исследовательницы, намного более широкому, нежели попытка очертить в небольшой статье основные линии работы и достаточно вольно передать порядок аргументации, блистательно изложенный в самой книге. Кроме того, автор статьи вполне отдает отчет в степени своей некомпетентности по тем или иным историческим вопросам и предлагает читателю скорее ознакомительный вояж по территории новейшего азербайджановедения, а также первоначальный материал для дальнейшей плодотворной дискуссии, нежели объективный исторический документ во всей красе своего окончательного высказывания.
Мусульманский Южный Кавказ в преддверии аннексии Российской Империей.
В начале второй главы Ева-Мария Аух воссоздает панораму политической, экономической и культурной жизни, сложившейся на Южном Кавказе ко второй половине 18-го века. Во времена, когда Персидская и Османская державы переживали не лучшие времена, меж больших империй образовался „вакуум власти“ и северным ханствам Азербайджана выдался шанс продвинуться в сторону твердой независимости. Автор книги начинает с описания того, чем были богаты те или иные азербайджанские земли и кто чем торговал. Дальше следует отчет о формах владения главным богатством всех времен – землей. После «хозяйственного» блока ученый останавливается на «человеческих ресурсах» – иерархических структурах Азербайджана периода пре-модерна. После кончины Надыр-шаха в 1747 году главенствующее место заняли ханы, под которыми находились мелики и беки – среднее и мелкое дворянство того времени. Особое место занимали ма‘афи (тарханы) – „освобожденные“ от налогов кочевники, обязующиеся, однако, воевать за ханство, а также нукеры. Крестьянское же сословие подразделялось на зависимых ранджбаров, обладающих собственным имуществом райятов и кочевников элиатов. Гуламов, то есть рабов – в наших землях было не очень много, а если и были, то из военнопленных и, как правило, для домашних нужд. Далее очерк переходит на особенности устройства городской жизни, а также налоговой и административной систем.
Автор описывает две „диаметрально противоположные“ тенденции: стремление отдельных ханств упрочить экономическую и политическую самостоятельность и необходимость слияния – для того, чтобы создать единое государство юго-восточного Кавказа. Следствие такой противоречивости – разобщенность, мелкие стычки, интриги и разногласия, приведшие, в конце концов, к изрядному ослаблению экономики в регионе. В такой ситуации самое время опереться на высший королевский авторитет, но когда „традиционные внешние центры“ – а это Османская Империя и Персия – ослаблены, „на помощь“ приходит новая альтернатива – северный сосед – Российская Империя. Для начала Петербург шлет многочисленных посланников. Те заманивают азербайджанскую руководящую элиту с помощью подарков и обещают полную сохранность власти на местах под покровительством России, которая обязуется к тому же защитить земли от внешних врагов. Ханы, некоторые из которых вообще не имели кавказской крови, в первую очередь стремились упрочить свою власть. „Привыкшие“ к протекторату далекой центральной власти, которая дает возможность „жить и резвиться на местах“, они склонились к „посредничеству и защите“ сильного соседа, не очень-то представляя себе последствия. О завоевании и имперской колонизации южнокавказских земель, речь, само собой, не шла.
Как же складывалась идентичность южных кавказцев к последней трети 18-го века? На протяжении многих столетий юго-восточный Кавказ являлся составной частью ориентальных империй. Его города – Гянджа, Барда, Шемаха, Тебриз, Шеки, Нахичевань – были включены в переднеазиатский духовный мир. Одновременно с этим его плоские ландшафты „пропускали“ через себя разнообразные малые народности, что исключало сохранность „гомогенных этнических сообществ“. С одной стороны это положение создало „тенденцию к универсализации“, то есть адаптацию к „госстандартам“ и общим нормам, с другой же – законсервировало от пришлых традиционные региональные нормы. Пришлые же, особенно в горных частях Кавказа, в свою очередь, спасли от „местных“ свои традиции и обычаи.
Ева-Мария Аух указывает на особенную форму здешней религиозности. Издавна здесь сосуществовали зороастризм и христианство, маздакизм с его социальной направленностью и ислам, манихейство и иудейская вера. Персидский ислам, влияние которого чувствуется в областях южнее Куры, это совершенно особый вариант ислама: „Когда Персия стала мусульманской страной, она не перестала быть самой собой. Она переформировала ислам в свою собственную религию“, замечает исследователь Б. Шпулер. Хариджиты, шииты и мистические ордена ислама приложили руку к образованию мусульманского самосознания с элементами особого (иранского) духа. Тюркоязычные племена северного и южного Азербайджана представляли себя носителями „идеализированной эпохи расцвета“ Персии. Исламско-шиитский элемент веры, персидский культурный слой и огузско-тюркский компонент происхождения и языка создавали, таким образом, широкие возможности для индивидуальной и коллективной самоидентичности. Наряду с этим на территории Азербайджана возник симбиоз суннитского и шиитского ответвлений ислама. И если мистика, суфизм и братства стали важными элементами „ученого ислама“, то вера в спасителя „махди“ и святых мучеников, а также некоторые шаманские практики – элементами „народного“ ислама. Ислам создал рамки для индивидуальной и коллективной самоидентичности и установил отношения к иноверцам и неверующим.
Литература, язык и образование в азербайджанских ханствах были включены в комплекс ориентального мира с его многоязычием, влиянием суфийской философии, меценатами, переводческой деятельностью и часто „междисциплинарными“ интересами. Сознание южнокавказского интеллектуала того времени – это симбиоз мистицизма, суфизма и литературы, это взаимопроникающее языковое влияние арабских, персидских и тюркских элементов. В 18-ом веке централизованность передней Азии ослабевает и наблюдается „возвращение“ элитарного искусства в провинцию, ее связь с народной культурой и распространение дастанов. Именно дастаны явились хранителями традиций и обычаев – они стали источником этнической идентичности, истории и системы ценностей. Дастаны исполнялись на всем Кавказе, перенося темы и мотивы их одной культуры в другую. Самостоятельность ханств в 18-ом веке придала и зодчеству характерные региональные черты. Необходимость контроля над собственными территориями развила управленческий аппарат. Значение приобрели визири и мирзы – умеющие искусно писать, получившие специальное образование и подготовленные для управленческих целей. И Молла Вели Видади, и Молла Панах Вагиф были не только поэтами и духовной элитой своего времени, но и советниками ханов.
Автор книги упоминает о том важном для последующих событий факте, что мусульманское население юго-восточного Кавказа, в отличие, скажем, от грузин, армян, крымских и волжских татар не поддерживало целенаправленных контактов с Россией и Европой. Посредниками выступали, как правило, армянские купцы и редкие европейцы. Таким образом, предполагает исследовательница, знание русского и европейских языков не входило в канон образования, не использовалось при ханских дворах и не особо тематизировалось. Карта путешествий южно-кавказского мусульманина того времени показывала восточные страны. „Иноверцев“, скорее, принимали у себя, нежели сами отправлялись в гости к западным „варварам“.
Тайная эпоха Просвещения.
В конце второй главы Аух задается вопросом: означали ли перемены, произошедшие в северных азербайджанских ханствах в 18-ом веке, движение в сторону „исламского самопросвещения“? Если да, то в результате колонизации этот процесс резко оборвался или был специфически изменен. Следуя „официальной версии“ историков, время Просвещения и национального самосознания полагается на конец 19-го века – это эпоха расцвета индустриального Баку, в ойкумене которого появилась секуляризованная элита и национальное восприятие солидарности, отграничивающее себя от других. Этот тезис тесно связан с исследованиями имперализма, которые, в свою очередь, транслируют европоцентристскую перспективу. Таким образом, поиск национальной идентичности в мусульманском культурном поле связывается с последствиями влияния на него просвещенной христианской и экономически развитой Европы, которая действует через власть колонизаторов. Однако, подчеркивает Аух, в таком случае мы рискуем упустить из виду изменения внутри самого исламского жизненного мира (Lebenswelt) – возможные самостийные изменения в сторону модерна и Просвещения.
Как замечает ученый, отрицание связующих звеньев между исламским Средневековьем и эпохой модерна (Moderne) опасно – оно часто приводит к тому, что историки смешивают воедино процесс становления нации с этногенезом и культурной эволюцией. Таким образом, „национальная история“ уходит в очень далекое прошлое. „На все, что происходило на территории современного Азербайджана наклеивается национальный ярлык, а это становится опасным инструментом в руках актуальной политики“. Эта тенденция, замечает Аух, наблюдается и в различных странах Африки и Азии. Честолюбивые азербайджанцы позиционируют себя как государственную нацию (Staatsnation), хотя процесс формирования нации здесь еще не завершен. Азербайджанские историки ищут в рамках территориальной истории моменты эмансипации: этнической, религиозной и языковой солидарности, и интерпретируют их в интересах новой „национальной историографии“.
Однако, у вопроса, поставленного Аух в этой главе, несколько иной фокус: речь идет о том, как изменилось само мусульманское самовосприятие на пороге Нового времени, без наложения на него современных стратегий чтения истории? Вопреки распространенной точки зрения, что исламский мир вступил в 19-ом веке в эпоху модерна только благодаря европейскому веку 18-му, а сам ислам никакого Просвещения до того времени не знал, есть основания полагать, что и исламский мир в 18-ом веке двигался в сторону Нового времени. Последние работы по арабистике, тюркологии, иранистике и индологии подтверждают этот все еще экспериментальный тезис. А вот широкие исследования по шиитскому исламу Закавказья, можно сказать, отсутствуют. В нескольких междисциплинарных работах, посвященных мусульманам на территории бывшего СССР, мусульманам Азербайджана, которые в старых работах проходят как татары или турки, уделяется не слишком много внимания. Особенно, если речь идет о 18-19 веках. По убеждению исследователя, глубокое изучение истории идей (Ideengeschichte) мусульман в регионе между Араксом и Курой в 18-19 веках, а также сравнительные исследования с другими похожими регионами еще предстоят.
Почему же сложилась такая ситуация в современной исторической науке? И российские, и азербайджанские исследования элиминируют объективный взгляд на ситуацию 18-19 веков с помощью двух политико-идеологических моментов. Во-первых, налицо стремление обосновать необходимость присоединения к Российской империи. Описывается прежде всего позитивное влияние России на отсталый регион. Особенно политика образования и просвещения выходит здесь на первый план. Во-вторых – атеистический взгляд на историю, который исламское развитие, понятным делом, тоже не учитывает. За таким описанием скрывается, в сущности, колониальная перспектива. Азербайджанские историки занимаются, как правило, либо периодом до 15-го, либо второй половиной 19-го века. Так что дефицит работ, независимо исследующих доколониальный Азербайджан 18-го века, по мнению Аух, очевиден.
Какие же признаки позволяют немецкой исследовательнице предполагать самостийное развитие к Просвещению и эпохе модерна, вглядевшись в доколониальный 18 век? Ханства, ставшие самостоятельными относительно ненадолго, все же изменили социальные, экономические, духовные и культурные формы. Попытки переустройства экономической жизни, возросшая самостоятельность и необходимость в эффективном управлении должны были сподвигнуть ученый мир к рефлексии и обсуждению по поводу форм правления. Литераторы-чиновники этой эпохи, Нишат Ширвани, Шакир Ширвани, Молла Вели Видади и Молла Панах Вагиф оставили нам свидетельства „критических голосов“, призывающих к самостоятельным действиям, подвергающим сомнению формы правления и самих суверенов и ратующих за этническую солидарность, например, отграничивая себя от „иранских захватчиков“.
Второй род признаков „изменений к модерну“ – религиозный. В 18-ом веке позиции шиитского духовенства стали более упроченными и независимыми по отношению к властителю и государству. Дистанция по отношению к правящему двору сделала его более гибким и критичным. Как следствие этого, возникла большая дискуссия между традиционалистами и приверженцами „игтихада“ – метода рационального поиска истины – по поводу применения этого самостоятельного, научного решения в некоторых вопросах религиозного права. Победа реформистов над традиционалистами может служить признаком поползновений к Новому времени.
Кроме того, в Азербайджане распространяются альтернативные религиозные течения: мистические суфийские братства набирают силу. Их братства похожи на кланы, в которых состоят мусульмане, только их сети шире: они выходят за границы деревень и городов. Суфийские братства создают новую социально-религиозную идентичность. Например, мюриды Северного Кавказа, объявившие джихад в конце 18-го века, были последствием этой структуры. Своим кредо: „Я ищу, чтобы найти, а нахожу, чтобы искать“ суфийские шейхи призывали к единству мистики и рациональности, а их ученики – дервиши, проникая повсюду, развивали восприятие мусульманской идентичности у местного населения, помогая тому выразить, если нужно, социальный протест или политическую волю.
Есть и еще один важный признак, который можно трактовать в рамках концепции Просвещения – изменение образа человека в литературе того времени. Как раз в трудах вышеупомянутых литераторов наблюдается освобождение от формы и содержания классической придворной поэзии. Сюжеты оснащаются деталями, а герои становятся более характерными и самостоятельными. Человек – причем, и мужчина, и женщина – с его чувствами, надеждами и мыслями занимает центральное место. Он участвует в борьбе меж добром и злом и „побеждает с помощью знания и нравственного превосходства“.
Где литература, там и язык. Врастание в культурное сознание „татарского“ разговорного языка нуждается в „фиксации“ народного языка. Европейцы, путешествовавшие по региону в начале 19-го века, называли азербайджанский – „lingua franca“ Южного Кавказа. Азербайджанский язык, занимавший ранее второстепенное место в элитарном сознании, постепенно становится основным.
Дальнейшие исследования должны показать, была ли вторая половина 18-го века „фазой пробуждения“ (по теории фаз Мирослава Хроха). В любом случае, настаивает Аух, 18 век в Азербайджане явился веком „пре-модерна“, причем надо учесть и то обстоятельство, что это касалось прежде всего культурной элиты, и гораздо меньше затронуло массы, которые продолжали жить привычной каждодневной жизнью в своих субнациональных скорлупах.
Что же происходило с мусульманами Южного Кавказа в период, когда центральная власть Персии ослабла, ханства получили больше свободы, а извне нависла угроза новой власти: христианской ли, мусульманской ли? В этой обстановке, как пишет Ева-Мария Аух, люди должны были увидеть себя в ином свете. Будучи членами своих семейств, кланов и общин, они в то же время должны были примерить на себя и новую коллективную идентичность – почувствовать себя региональными кавказцами.
Продолжение следует…
